Игорь Грабарь. Крестьяне-ходоки на приёме у Ленина. 1920—1939
Бросив взгляд на заглавную картину, читатели поста, вероятно, решат, что речь пойдёт о типичном советском художнике. Советском — пожалуй, хотя уже в досоветский период он был знаменит, но уж точно не типичном...
Игорь Эммануилович Грабарь (1871—1960), день рождения которого — 25 марта, сыграл весьма значительную роль в повороте советского искусства от революционного авангарда к классической традиции в 30-е и 40-е годы. Автор этих строк, будучи в данном художественном споре скорее на стороне авангарда, не станет отрицать яркость и колоритность такого деятеля, как Грабарь. В 20-е годы он дружил с Натальей Седовой-Троцкой, которая тогда была большой фигурой в культурной политике СССР, в 40-е годы так же непринуждённо чувствовал себя в кабинете Сталина. О художнике Грабаре можно написать очень много, не меньше и о нём как об искусствоведе. Но с точки зрения истории его значение весьма выпукло рисует один эпизод художественной борьбы 40-х годов.
Собственно говоря, поворот советского искусства к традиции уже совершился, ещё в середине 30-х, его обозначили статьи в «Правде» «О художниках-пачкунах», «Сумбур вместо музыки», «Балетная фальшь» и т.д., которые, казалось бы, должны были дать всем понять, как теперь следует относиться к искусству первых революционных лет. Но не все поняли... А вот Игорь Эммануилович чётко ухватил суть этого нового отношения и выразил его с присущей ему ёмкой афористичностью (см заголовок поста). :)
Борис Кустодиев. Портрет Игоря Эммануиловича Грабаря. 1915
В разговоре с коллегами-художниками Грабарь мимоходом назвал советское искусство «г*вном». Они решили было, что это случайная реплика, но не тут-то было. Из выступления художника Е.А. Кацмана в 1947 году:
Тов. Кацман: «Мы сначала не обратили внимания на эти слова и на эту мысль, но Грабарь сам в каком-то озлобленном и повышенном тоне сказал: «И вообще должен вам сказать, что Президиум Академии Наук презирает советское г…вно в академической среде». Во всяком случае, он выразил такую мысль, что Академия Наук, как учреждение, отрицательно относится к советскому искусству. Кроме того, сделавши паузу, как будто что-то вспоминая, он вдруг сказал: «Должен вам сообщить, что в беседе с товарищем Молотовым о советском искусстве…»
Где была беседа, с кем беседа — это для меня осталось неясным.
Тов. Перельман: Он ясно сказал где — при формировании Парижской выставки.
Тов. Кацман: Товарищ Молотов выразил такую мысль, что с советским искусством дело не может выйти, в смысле самого искусства мы не можем конкурировать с Европой и Америкой; мы можем зато брать тематикой и агитацией.
Тут кончилось заседание, мы пошли одеваться и, когда надевали пальто, Грабарь, обнявши меня за плечи, иронически и ядовито сказал: «Да, Евгений Александрович, вот Вы всё мечтаете о продолжении великих традиций русского искусства, не выйдет, не выйдет, — г…вно, г…вно наше искусство».
Я начал понимать, что выступление Грабаря совершенно невозможное, непозволительное, и первое, что мне хотелось — мне хотелось сказать, что он противоречит себе в вопросах традиций нашего искусства. И я сказал ему: «А не знаете ли Вы такого советского художника, который помогает делу передачи традиций советскому искусству, фамилия его Грабарь, он написал книги — о Репине и о Серове». Он на это ничего не ответил, а я ещё сказал следующее: «Я не могу согласиться с Вашими предсказаниями, потому что я думаю, что наша великолепная советская страна должна родить и великолепное советское искусство». Он меня перебил и сказал: «Да, да, страна — великолепная, а искусство г…вно».
Совсем незадолго до этого разговора Игорь Эммануилович побывал на приёме у Сталина, и просто лаконично разъяснял коллегам-художникам суть новой художественной политики, идущей с самого верха. Ведь кем были оппоненты Грабаря? Тот же Евгений Кацман в 1936 году был под обстрелом самой газеты «Правда» в числе «художников-пачкунов». Маститый историк искусства Владимир Кеменов (1908—1988) тогда писал о нём в главной партийной газете в статье «Против формализма и натурализма в живописи»: «В групповых портретах Кацмана (пионеры, семья и др.) слащавая умилённость людьми превращает их в каких-то святых, у которых розовато-бледные лица, сияющие в самых неожиданных местах, просветлённо-наивные глаза, серьёзно сжатые губы и молодцевато-умный, проникновенный взгляд. Даже композиция у Кацмана построена, как иконостас: одна фигура приставляется к такой же другой, другая — к третьей, и так без конца. Можно приписать или урезать сколько угодно близнецов — «пионеров» или «крестьян», киот от этого ничуть не пострадает».
Евгений Кацман (1890—1976). «Калязинские кружевницы». 1928
Примерно такому же обстрелу подвергались и другие единомышленники Кацмана. К 1947 году они могли бы уже кое-что понять... Однако продолжали не понимать и возмущаться.
Карикатура на творчество Е. Кацмана, А. Тышлера и других художников-авангардистов. 1936 год
«Тов. Перельман: Это не первый раз у нас с ним была дискуссия на эту тему... Грабарь всегда приходил в неистовство, когда поднимался этот вопрос, он только не прибегал к таким антисоветским формулировкам. Он просто говорил, что мы не имеем права ставить вопрос и равняться с такими гигантами, как Врубель, Серов и др. «Вот когда умрём, тогда и можно разобраться в этом!.. То, что я делаю, это дерьмо в сравнении с Врубелем и Серовым, давайте кончим об этом разговор, и вообще то, что делают советские художники, это г…вно по сравнению со старыми мастерами».
Тогда я вступил в полемику с ним и сказал: «Представьте, что Вам будет поручено — Вы знаете о триумфальном шествии нашего искусства за границей — поехать с этой выставкой. Как же Вы можете с такими установками поехать?» Он ничего не ответил.
Мы решили прервать на этом разговор… По существу говоря, он, очевидно, хотел сказать, что мы, советские художники, не можем идти ни в какое сравнение со старыми мастерами… Но ведь советское искусство становится и сделалось уже передовым искусством всего мира! Грабарь... говорит: «Я должен Вам прямо сказать — академики ничего не принимают из советского искусства». Что это значит: «не принимают», как «не принимают»? <…> Когда мы вышли с этого заседания, мы заговорили настоящим, правильным политическим языком. Плохо, что на заседании об этом не заговорили! Плохо, что мы немедленно не собрали специального Правления. Поэтому я считаю правильно ставить вопрос о Грабаре не только в аспекте его высказываний на нашем Правлении — это сузит вопрос — а надо ставить вопрос о всей деятельности Грабаря в целом».
Бедолаги, право слово. :)
Теперь мы, конечно, понимаем, что советское искусство, включая и авангард первых революционных лет, и соцреализм 40-х и 50-х годов, вовсе не было «дерьмом» или «г...вном» по сравнению со «старыми мастерами». Просто таков уж был поворот политической линии 40-х годов, что традицию следовало ставить выше современности и уж тем более выше искусства первых революционных лет.
В заключение стоит заметить, что революционная тема, в общем-то, нетипична для искусства Грабаря. А что типично? Пейзажи, например, полюбившаяся народу (судя по количеству репродукций в советское время) «Рябинка» (1915):
Или бесчисленные изображения зимнего инея, в которых Грабарь считался непревзойдённым мастером. Не особенно отступая от реализма, он превращал зимний русский пейзаж в нечто фантастическое. Впрочем, судите сами:
Игорь Грабарь. Зимнее утро. 1907
«Февральская лазурь» считается одной из лучших работ художника. Его привела в восхищение зимняя берёзовая роща в сочетании с синевой солнечного февральского дня. И к созданию картины он подошёл основательно: вырыл в снегу яму метровой глубины, чтобы охватить мощное дерево одним взглядом. И две недели писал картину, стоя в этой снеговой траншее. Искусство требует жертв. :)
Игорь Грабарь. Февральская лазурь. 1904
Игорь Грабарь. Мартовский снег. (За водой). 1904
Могу в порядке курьёза заметить, что одно из моих самых первых политических впечатлений в жизни связано как раз с фамилией Грабаря. Было это в 1975 году, когда мне было, ха, шесть лет. Самого художника к тому времени уже не было в живых (он умер ещё в 1960 году). А вот наследники его загородного дома завели дружбу с диссидентами, начиная с Солженицына, которого они как минимум однажды привозили к себе незадолго до его высылки из СССР. Солженицын тогда хотел снять дом где-то неподалёку. Из рассказа их соседки Натальи Немчиновой: «У Грабарей были сборища диссидентов, и вообще они со многими дружили, кто был неугоден властям. К ним много интересных людей приезжало: диссидент Есенин-Вольпин, например. Генриха Бёлля, я знаю, на дачу к ним не пустили [в 1979 году, когда он приезжал в СССР]. Конечно, они были тогда как бельмо на глазу... И вот однажды иду я по нашему участку, грибы собираю. Дошла да угла — и вдруг вижу: окопчик, трава наложена бруствером, и лежит человек на нашем участке в уголке рядом с забором Грабарей. Он увидел меня и палец к губам прижимает: молчи, мол».
Ну, вот пожар этой дачи, который я хорошо запомнил, в октябре 1975 года, и который тоже объясняли возмездием вездесущего КГБ, и был тем впечатлением, которое я упомянул выше.
Игорь Грабарь. Автопортрет с женой. 1923
Игорь Грабарь. Букет роз. 1938
Игорь Грабарь. Васильки. Июнь. 1937
Игорь Грабарь. Автопортрет с палитрой (в белом халате). 1934
Игорь Грабарь. Портрет старого большевика М. Морозова. 1934
Игорь Грабарь. Автопортрет. 1952
Игорь Грабарь. В.И. Ленин у прямого провода. 1927—1933
И.Э. Грабарь о работе над картиной: «Я был уверен, что в ночной обстановке, под утро, Владимир Ильич был в помятом костюме, в ночной сорочке — может быть, в туфлях. Ничего подобного. «Ильичу была органически противна всякая неряшливость — в жизни, обстановке, костюме, — говорили мне. — Всегда был опрятно одет, в дневной сорочке, при галстуке, в штиблетах».
«Только зимой 1929/30 года я напал на тот стержень, который я искал и которого мне недоставало для того, чтобы вплотную подойти к теме. Я несколько раз менял все позы, в том числе и позу телеграфиста у аппарата Бодо. Первоначально он смотрел у меня вниз, на клавиатуру. Я решил повернуть его к Ленину, и этот поворот привёл меня логически к новой, основной концепции картины. Юноша-телеграфист не просто смотрит на Владимира Ильича, чтобы хорошо слышать, что тот диктует. Под влиянием длительной беседы и осознав грандиозность разворачивающихся где-то далеко событий, о которых он только что принял сообщения, юноша сам ими захвачен, восторженно слушает ответ Ленина — прямой, ясный, не допускающий кривотолков и возражений, — и впивается глазами в вождя, за дело которого он готов отдать свою жизнь».
Игорь Грабарь. В.И. Ленин у прямого провода. Фрагмент
«В чём только не упрекали меня по поводу этой картины! «Неизвестно, почему взята такая розовая комната, не идущая к сюжету», «Неизвестно, почему кто-то спит на диване», «Почему «ампирная» мебель?», «При чём тут двойной свет?» и прочее... Только потому, что так это всё было, что я шесть лет потратил на то, чтобы добраться до всего того, что с такой лёгкостью берётся под сомнение».
Journal information