Май 1945-го. Командир 9-й американской армии генерал Уильям Симпсон награждает генерала Александра Горбатова орденом «Легион почёта»
21 марта — день рождения генерала армии Александра Васильевича Горбатова (1891—1973). Биография Горбатова сложилась круто и по-своему уникально: комбриг не только был арестован в эпоху «ежовщины», но и освобождён накануне войны, а позднее стал заметной общественной величиной в эпоху хрущёвской «оттепели». «Совсем немногие оттуда перед войной вышли — Рокоссовский, Мерецков, вот я...», — говорил он сам. Горбатов принял участие в первых же боях с немцами и в конце 1941-го получил генеральское звание. Закончил войну на Эльбе и в Берлине — он был одним из первых советских комендантов немецкой столицы.
В 1964 году главный советский либеральный журнал «Новый мир» опубликовал воспоминания генерала, название для которых предложил главный редактор журнала Александр Твардовский: «Годы и войны». Горбатов сразу согласился... Твардовскому понравилось, что Горбатов нарушил хронологический порядок повествования. Он говорил: «Горбатов инстинктивно сделал художественно — сначала взял круто, с самого трагического момента: арест, тюрьма, а потом на покосе за лагерем, где есть время подумать, припомнил детство, юность, как уходил на мировую войну...»
«Годы и войны» стали одной из знаковых публикаций эпохи хрущёвской «оттепели», в которых рассказывалось об арестах эпохи «ежовщины» и лагере на Колыме, где побывал комбриг. Отрывки из мемуаров:
(Арест в октябре 1938 года).
«Под конвоем я вышел из гостиницы. Меня втолкнули в легковую машину. Ехали молча. Трудно передать, что я пережил, когда меня мчала машина по пустынным ночным улицам Москвы. Но вот закрылись за мной сначала массивные ворота на Лубянке, а потом и дверь камеры. Я увидел каких-то людей, поздоровался, и в ответ услышал дружное: «Здравствуйте!». Их было семь. После недолгого молчания один из них сказал:
— Товарищ военный, вероятно, думает: сам-то я ни в чём не виноват, а попал в компанию государственных преступников... Если вы так думаете, то напрасно! Мы такие же, как вы. Не стесняйтесь, садитесь на свою койку и расскажите нам, что делается на белом свете, а то мы давно уже от него оторваны и ничего не знаем.
Мои товарищи по несчастью особенно интересовались положением в гитлеровской Германии. Позднее я узнал, что все они в прошлом ответственные работники. Произвели они на меня впечатление культурных и серьёзных людей. Однако я пришёл в ужас, когда узнал, что все они уже подписали на допросах у следователей несусветную чепуху, признаваясь в мнимых преступлениях за себя и за других. Одни пошли на это после физического воздействия, а другие потому, что были запуганы рассказами о всяких ужасах. Мне это было совершенно непонятно. Я говорил им: ведь ваши оговоры приносят несчастье не только вам и тем, на кого вы лжесвидетельствуете, но также их родственникам и знакомым. И наконец, говорил я, вы вводите в заблуждение следствие и Советскую власть. Ведь некоторые подписывались под клеветой даже на давно умершего Сергея Сергеевича Каменева! Но мои доводы никого не убедили. Некоторые придерживались странной «теории»: чем больше посадят, тем лучше, потому что скорее поймут, что всё это вреднейший для партии вздор.
— Нет, ни при каких обстоятельствах я не пойду по вашей дороге, — сказал я, и, так как они доказывали мне свою правоту, у меня сначала пропало к ним сострадание, а потом я почувствовал даже отвращение к этим трусам. Я так рассердился, что сказал им:
— Своими ложными показаниями вы уже совершили тяжёлое преступление, за которое положена тюрьма...
На это мне иронически ответили:
— Посмотрим, как ты заговоришь через неделю!»
А.В. Горбатов
(Следствие).
«На четвёртый день меня вызвал кто-то из начальников. Сначала он спокойно спросил, представляю ли я, к чему себя готовлю, хорошо ли это продумал и оценил? Потом, когда я ответил, что подумал обо всем, он сказал следователю: «Да, я с вами согласен!» — и вышел из комнаты.
На этот раз я долго не возвращался с допроса.
Когда я с трудом добрался до своей камеры, мои товарищи в один голос сказали:
— Вот! А это только начало.
А товарищ Б. тихо мне сказал, покачав головой:
— Нужно ли всё это?
Допросов с пристрастием было пять с промежутком двое-трое суток; иногда я возвращался в камеру на носилках. Затем дней двадцать мне давали отдышаться.
Больше всего я волновался, думая о жене. Но вдруг я получил передачу — пятьдесят рублей, и это дало мне основание верить, что она на свободе. [...] До сих пор в моих ушах звучит зловеще шипящий голос [следователя] Столбунского, твердившего, когда меня, обессилевшего и окровавленного, уносили: «Подпишешь, подпишешь!». Выдержал я эту муку во втором круге допросов. Дней двадцать меня опять не вызывали. Я был доволен своим поведением. Мои товарищи завидовали моей решимости, ругали и осуждали себя, и мне приходилось теперь их нравственно поддерживать. Но когда началась третья серия допросов, как хотелось мне поскорее умереть!»
(Суд).
«Суд длился четыре-пять минут. Были сверены моя фамилия, имя, отчество, год и место рождения. Потом председатель спросил:
— Почему вы не сознались на следствии в своих преступлениях?
— Я не совершал преступлений, потому мне не в чем было и сознаваться, — ответил я.
— Почему же на тебя показывают десять человек, уже сознавшихся и осуждённых? — спросил председатель.
У меня было в тот момент настолько хорошее настроение, и я был так уверен, что меня освободят, что осмелился на вольность, в чём впоследствии горько раскаивался. Я сказал:
— Читал я книгу «Труженики моря» Виктора Гюго. Там сказано: как-то раз в шестнадцатом веке на Британских островах схватили одиннадцать человек, заподозренных в связях с дьяволом. Десять из них признали свою вину, правда не без помощи пыток, а одиннадцатый не сознался. Тогда король Яков II приказал беднягу сварить живьём в котле: навар, мол, докажет, что и этот имел связь с дьяволом. По-видимому, — продолжал я, — десять товарищей, которые сознались и показали на меня, испытали то же, что и те десять англичан, но не захотели испытать то, что суждено было одиннадцатому.
Судьи, усмехнувшись, переглянулись между собой. Председатель спросил своих коллег: «Как, всё ясно?» Те кивнули головой. Меня вывели в коридор. Прошло минуты две.
Меня снова ввели в зал и объявили приговор: пятнадцать лет заключения в тюрьме и лагере плюс пять лет поражения в правах...
Это было так неожиданно, что я, где стоял, там и опустился на пол».
(В лагере).
«Моим соседом по нарам был в колымском лагере один крупный когда-то работник железнодорожного транспорта, даже хвалившийся тем, что оклеветал около трёхсот человек. Он повторял то, что мне уже случалось слышать в московской тюрьме: «Чем больше, тем лучше — скорее всё разъяснится». Кроме того. в массовых арестах он видел какую-то «историческую закономерность», приводил примеры из времён Ивана Грозного и Петра Первого... [...] Однажды, будучи выведенным из терпения, сказал ему:
— Ты и тебе подобные так сильно запутали клубок, что распутать его будет трудно. Однако распутают! Если бы я оказался на твоём месте, то давно бы повесился...
На следующее утро его нашли повесившимся. Несмотря на мою большую к нему неприязнь, я долго и болезненно переживал эту смерть».
«До нас дошёл слух, будто арестован Ежов со своими «опричниками». Многие этому сразу поверили и говорили, что Ежов и его приближённые просто куплены нашими врагами. В связи с этим слухом поднялось настроение у лагерников. Говорили даже, что скоро начнётся массовый пересмотр дел. В числе многих и я уже предвкушал своё освобождение.
Лишь меньшая часть заключённых не придавала никакого значения этим слухам.
К сожалению, они оказались правы. Изменений никаких не последовало».
(Освобождение).
«Позднее я узнал, что жена не переставала обивать пороги НКВД, прокуратуры, Верховного суда и Наркомата обороны. Наконец 20 марта 1940 года она получила конверт со штампом Верховного суда. Долго не решалась его вскрыть, а вскрыв, заплакала. Её уведомляли, что пленум Верховного суда отменил приговор в отношении меня и предложил пересмотреть моё дело заново.
Большую роль в этом решении имело выступление в мою защиту С.М. Буденного на пленуме Верховного суда. Он сказал, что знает меня как честного командира и коммуниста. Об этом я узнал позднее от одного из военных прокуроров, который тоже был на этом пленуме».
Маршал С.М. Будённый (1883—1973)
«В тот же день зашёл в Наркомат обороны. Встреча с Маршалом Советского Союза С.К. Тимошенко была сердечной. Я доложил о своём возвращении из «продолжительной и опасной командировки»...
— Рад видеть вас, Александр Васильевич, живым. Ну, а здоровье будет! Отдыхайте, поправляйтесь, а там и за работу. Я дал уже указание о восстановлении вас в кадрах армии и о выплате содержания по занимаемой должности за все тридцать месяцев.
Горячо поблагодарив, я вышел из кабинета. Хотелось поделиться своей радостью, своим счастьем... Но жена оказалась больна и ждала меня в Саратове. Стало известно, что отец её погиб в лагерях. Брат Юрий тоже был арестован. Позднее мы узнали, что его расстреляли в 1938 году.
Мы получили путёвки в подмосковный санаторий «Архангельское». Через месяц, окрепшие, уехали продолжать свое лечение и отдых в Кисловодск».
Мемуары А. Горбатова, напечатанные отдельной книгой в 1965 году
Уже в эпоху «оттепели» генерал добился исключения из партии своего бывшего следователя Якова Столбунского. Новомирец Владимир Лакшин писал: «Горбатов побывал всё же на собрании в жэке, где Столбунского исключали из партии. Тот, смертельно испуганный, повторял как заведённый: «Горбатова я пальцем не тронул, пальцем не тронул...» Лгал, конечно. Но защищался он, помнится, ссылкой на то, что Горбатов так и не подписал на себя вынужденного «признания» в предательстве Родины, а ведь кругом все подписывали...»
В годы перестройки о генерале Горбатове снова вспомнили. В №20 журнала «Огонёк» за 1988 год появился пространный очерк Владимира Лакшина о генерале, а точнее — об их дружбе с Александром Твардовским и редакцией «Нового мира». А в 1992 году был снят художественный фильм «Генерал» об Александре Горбатове. Одна из впечатляющих сцен фильма — напряжённый разговор между Константином Рокоссовским и его подчинённым Горбатовым. Два военачальника, два бывших зэка, два реабилитированных... Александр Васильевич обеспокоенно говорит:
К.К. Рокоссовский (1896—1968)
— Армия оказалась в мешке. Хорошо, если успеем выбраться.
— Чепуха. Перед вами пустота.
— Эта пустота организованная. Ловушка.
— Садись, Александр Васильевич, садись... Послезавтра государственный праздник. Хорошо бы взять город к празднику. В подарок... Понимаешь, как это важно для Красной Армии, для нашего фронта, да и для тебя лично. Другой такой возможности у тебя не будет, это я тебе точно говорю... Александр Васильевич, кто не рискует, тот не выигрывает. А эта игра стоит свеч. Ведь ты же азартный человек.
— Товарищ командующий. Решение мною принято. Приказы отданы...
— Встать! Смирно! Приказываю отвод прекратить. Армию повернуть на город.
— Стоять смирно буду. Армию на тот свет не поведу.
— Отказ от выполнения приказа на поле боя? Неслыханно, — говорит шокированный Рокоссовский и уходит.
В следующей сценке выясняется, что генерал Горбатов был прав, и предотвратил попадание своей армии в «мешок». Однако проповедь невыполнения боевого приказа как образцового военного поведения очень характерна для эпохи перестройки... Все приметы которой очень хорошо отпечатались в этом фильме.
А одно нарушение Горбатовым приказов, а заодно и закона, в период войны стало предметом рассмотрения самого Сталина. Он заметил:
— Да, это на него похоже. Горбатова только могила исправит.
После чего вынес свой вердикт: «Преступление налицо, но поскольку, как вы говорите, он не преследовал личной выгоды, на деле надо поставить точку».
А это, в заключение, отзыв К. Рокоссовского: «Александр Васильевич Горбатов — человек интересный. Смелый, вдумчивый военачальник, страстный последователь Суворова, он выше всего в боевых действиях ставил внезапность, стремительность, броски на большие расстояния с выходом во фланг и тыл противнику. Горбатов и в быту вёл себя по-суворовски — отказывался от всяких удобств, питался из солдатского котла».
Journal information