Об этом портрете Н.В. Гоголя работы Фёдора Моллера С.Т. Аксаков ещё при жизни Гоголя сказал: «Таким бывает Гоголь в счастливые минуты творчества».
1 апреля — день рождения Николая Васильевича Гоголя (1809—1852).
1. Про «Шинель»
Начал Николай Васильевич с весёлой, а иногда и жуткой малороссийской чертовщины. Затем стал описывать мир столичных чиновников — Чичиковых и Поприщиных. И, как никто, с блеском показал, что это тот же самый сказочный мир упырей и вурдалаков, только более скрытый, потаённый, загримированный. Вообще, Гоголь точнее и реалистичнее, чем Пушкин с его Пугачёвым, описал настоящий тип русского бунтовщика — Башмачкина и капитана Копейкина. Вовсе не от избытка сил и удали молодецкой принимаются они бунтовать, а от крайнего и нестерпимого стеснения и унижения...
Начал Николай Васильевич с весёлой, а иногда и жуткой малороссийской чертовщины. Кадры из советской экранизации «Вия»
Сама суть творчества Николая Васильевича — в метаморфозах, невероятных и часто леденящих душу превращениях. Прекрасная Панночка превращается в уродливую и безобразную старуху-ведьму. Помещик Плюшкин из «Мёртвых душ» — «прореха на человечестве» — тоже внешне напоминает «ключницу», а на классических иллюстрациях к поэме — какую-то сказочную нечистую силу вроде Бабы Яги или Кикиморы. Не все знают, что в третьей части поэмы Гоголь задумал показать почти волшебное перерождение Плюшкина в... святого — русского старца-бессребреника. На самом деле всё просто: старец-бессребреник и скопидом Плюшкин — это не две разные и отдельные сущности, а суть одно, и Гоголь ясно видит это своим проницательным зрением.
То же самое относится и к Акакию Акакиевичу из «Шинели», одному из сильнейших гоголевских образов. Он тоже претерпевает в течение повести разительную метаморфозу. И не случайно нынешние театральные либералы не понимают и не принимают блестящую и пророческую развязку гоголевской «Шинели». Из её постановки в театре «Современник» в 2000-е годы всю эту концовку попросту... выкинули. Невероятно, но факт! Либералы готовы посочувствовать Акакию Акакиевичу — но лишь до тех пор, пока он безропотно терпит и страдает. Стоит ему возроптать — и всё их сочувствие испаряется бесследно. А между тем именно в концовке вся соль замысла Гоголя. Ведь к чему взывает Башмачкин перед лицом «Его Превосходительства»? Он взывает к единственному смыслу, который мог бы оправдать существование государства, со всеми его «значительными лицами» и капитан-исправниками. А именно — к защите слабого, угнетённого, беззащитного. И генерал ему в этом — от лица всего государства — отказывает. И тогда — в предсмертном бреду — начинается перерождение Башмачкина, беззлобнейшего на свете существа (имя «Акакий» и означает «незлобивый, невинный, не делающий зла»), в самого настоящего... революционера. В бреду он «сквернохульничал, произнося самые страшные слова, так что старушка хозяйка даже крестилась, отроду не слыхав от него ничего подобного, тем более, что слова эти следовали непосредственно за словом «Ваше Превосходительство». И даже грозился: «Я не посмотрю, что ты генерал!» (последнюю реплику Гоголь, впрочем, из окончательного варианта повести вымарал, опасаясь цензуры). А после смерти Башмачкин исполняет свою угрозу. Тут Гоголь предсказал русскую историю почти на целое столетие вперёд — потрясающее предвиденье! Ведь призрак чиновника срывает с прохожих любые шинели — «не разбирая чина и звания: на кошках, на бобрах, на вате, енотовые, лисьи, медвежьи шубы». Что это, как не предсказание лозунга «Грабь награбленное!» и описание того, что в реальности и творилось в 1917 году?.. Можно напомнить розановское описание Октября:
«— Представление окончилось.
Публика встала.
— Пора одевать шубы и возвращаться домой.
Оглянулись.
Но ни шуб, ни домов не оказалось».
Классические иллюстрации к поэме Н.В. Гоголя «Мёртвые души». Помещик Плюшкин — «прореха на человечестве» — тоже напоминает какую-то нечисть вроде Бабы Яги или Кикиморы. Не все знают, что в третьей части поэмы Гоголь задумал показать почти сказочное перерождение Плюшкина в святого — русского старца-бессребреника
Уже лет десять назад мне попался в Сети замечательный текст, озаглавленный «Революционер Акакий Акакиевич». И написанный, как я понял, в качестве образца современного школьного сочинения по «Шинели». Это чистейшей прелести чистейший образец рьяного охранительства. Приведу из него выдержки:
«Да полно вам, воскликнет читатель, — тихий, забитый Акакий Акакиевич Башмачкин и вдруг — революционер! Ведь он и двух слов-то связать не может, изъясняется, пишет автор, «большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения». Но так изъясняется он далеко не всегда. В конце повествования читателю явлен другой Акакий Акакиевич, способный на речь довольно-таки связную: «А! так вот ты наконец! Наконец я тебя того, поймал за воротник! твоей-то шинели мне и нужно! Не похлопотал об моей, да ещё и распёк, — отдавай же теперь свою!»
Из этого пассажа следует, что разбойничал Акакий Акакиевич не абы как, а прицельно, выслеживая значительное лицо, но — внимание! — пока значительное лицо не попадалось, сдирал «со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели».
Со всех... Всякие... Уже тут принципиальное отличие титулярного советника Башмачкина от собрата по чину капитана Копейкина. (Оба, заметим мы, принадлежали к 9-му классу.) Последний, как явствует из первоначальной редакции повести, изрядно приглаженной автором в угоду цензуре, грабил в рязанских лесах не всех подряд, упаси Бог, а лишь тех, кто ехал по казённой надобности. Одним словом, перед нами романтический герой, выпестываемый фольклорными традициями то под одним именем, то под другим — от Робин Гуда до Стеньки Разина или того же удалого волгаря Копейкина из хорошо известной Гоголю разбойничьей песни.
Кукрыниксы. Акакий Акакиевич перед значительным лицом. 1951
В Башмачкине ничего удалого, ничего бесшабашно-красивого нет. Благородный гнев против сильных мира сего трансформируется в социальный разбой, прообраз грядущей бесовщины. Впоследствии тот же путь проделают герои Достоевского, но им для этого потребуется четверть века — именно столько времени отделяют «Бедных людей» от «Бесов». Я хочу сказать, что из гоголевской «Шинели» вышли не только первые, но и вторые. А между тем ещё за сто лет до романа Достоевского было замечено: “Нельзя исправить свет злодеяниями и блюсти закон беззаконием”. Это тоже из произведения о разбойниках, его Шиллер написал... [...] Кое-кто понял это ещё тогда. “Какая страшная повесть Гоголя «Шинель», — приводит Герцен в «Былом и думах» отзыв современника. — Ведь это привидение на мосту тащит просто с каждого из нас шинель с плеч”.
Слова эти принадлежат Сергею Григорьевичу Строганову, основателю знаменитого строгановского училища, который хлопотал за Гоголя перед самим Бенкендорфом (а тот, в свою очередь, перед царём) и к которому Герцен (у него — Строгонов) относился с уважением, хотя и иронизировал над его генеральством. Проницательный Строганов словно бы прочёл выброшенную Гоголем фразу из предсмертного бреда Акакия Акакиевича: «Я не посмотрю, что ты генерал», — этот заземлённый, конкретизированный вариант пушкинского «Ужо тебе!». Прочёл и добавил: «Поставьте себя в моё положение и взгляните на эту повесть».
Отчего ж даже самые прозорливые апологеты натуральной школы, видя забитость Акакия Акакиевича, не разглядели его криминальных действий? Или разглядели, но не придали значения? Случайный, решили, эпизод? Ну, как же случайный, если уже первые наброски этой петербургской хроники были обозначены автором как «Повесть о чиновнике, крадущем шинели»?
Кукрыниксы. Акакий Акакиевич после ограбления. 1952
Крадущем — это из лексики дискредитирующей, Гоголь от неё отказался, как, впрочем, и будущие апостолы насильственной перераспределительной системы, заменившие вульгарное слово «кража» учёным термином «экспроприация». Не к бунту подбивали народ, не к разбою, а «будили», воскрешали для «активных действий» — воскрес же для таковых (в прямом смысле слова!) почивший тихо Акакий Акакиевич. Воскрес, хотя Чернышевский утверждал, что это «был круглый невежда и совершенный идиот, ни к чему не способный». Проморгал, выходит, революционный демократ потенциальную революционность гоголевского персонажа.
Обратите внимание: и в голову не приходило тому искать и наказывать ночных грабителей, тех молодчиков с усами, что, не церемонясь, вытряхнули его из драгоценной обновки. Вот она, будущая классовая солидарность! Вот оно, определение врага по имущественному и сословному признакам!..»
На этой высшей патетической точке, пожалуй, прервём цитирование и согласимся: а ведь автор абсолютно прав! Да, революционеры-большевики 1917 года с их лозунгом «Грабь награбленное!» все тоже, как один, «вышли из гоголевской шинели». Потому-то и господа либералы, готовые проливать бесконечные крокодиловы слёзы над участью несчастного, забитого титулярного советника Акакия Акакиевича Башмачкина, совершенно не готовы ни понять, ни принять его в иной ипостаси, грабителя награбленного. Тут им внезапно оказывается ближе значительное лицо, Его Превосходительство. А вот Гоголь своего персонажа — во всех его ипостасях — и понимает, и принимает...
Такие дела.
Плакат В. Иванова. 1952
2. Про «Миргород»
Николай Долгоруков (1902—1980). «Чуден Днепр при тихой погоде». Советский военный плакат со словами Н.В. Гоголя. 1943
Не все, даже читавшие повести гоголевского «Миргорода», отдают себе отчёт, что в них, при всей их разнородности, есть некая общая стержневая тема, соединяющая их в единое целое. Хотя, казалось бы, что может быть общего между воинственным, неукротимым Тарасом Бульбой и мирнейшими, уютнейшими старосветскими помещиками Афанасием Ивановичем и Пульхерией Ивановной? Но что там общего, об этом я напишу ниже, а пока расскажу один эпизод из личной биографии, связанный с «Миргородом».
Дело было вот как: я учился в четвёртом или пятом классе средней школы — уже не помню, в каком именно классе мы проходили «Тараса Бульбу», но он был включён в школьную хрестоматию, сборник для чтения, в сокращённом (так называемом «адаптированном») варианте. Однако я произведения Гоголя читал ещё до этого, начиная с его сказочных повестей, читал и «Тараса Бульбу» по синему многотомнику собрания сочинений, выпущенному в 1950-е годы. И должен прямо сказать, что сам Бульба мне по этому полному тексту тогда сильно не понравился.
Собрание сочинений Гоголя 1950-х годов, по которому я знакомился с его произведениями. Надо заметить, что кроме пользы, оно принесло мне и некоторый вред: например, я долго оставался в убеждении, что слово «прийти» правильно пишется как «придти», как писали в начале 1950-х. А к 1970-м годам это было уже не так
И что все находили в этом абсолютно безжалостном головорезе, я искренне не понимал. Няня моего брата Кости, Анна Михайловна, в своей комнате имела игрушечную фигурку Тараса Бульбы. Вот примерно такую:
Даже точно такую, только немного иной расцветки, вместо красного цвета шаровар там был синий. Это была полая изнутри пластмассовая шкатулка, верхняя часть туловища снималась, вот так:
И туда можно было что-нибудь положить — например, сухой чай или кнопки-скрепки и письменные принадлежности. Анна Михайловна питала к Тарасу Бульбе нежную привязанность. Она была украинкой, возможно, дело объяснялось этим. Я спрашивал:
— А отчего он погиб?
— За люлькой (трубкой) своей вернулся на поле боя, — в голосе её звучали слёзы, — вернулся и попал в руки врагов.
Но я этой нежной симпатии в те годы разделить никак не мог. Наоборот, подвиги Тараса, описанные Гоголем, вызвали у меня не самые приязненные чувства к этому персонажу. Но сказать так открыто на уроке было невозможно, поскольку Тарас числился в положительных персонажах, и его следовало хвалить. То есть сказать-то было можно, но на школьника в этом случае мгновенно обрушилась бы учительница со всей своей литературной и исторической эрудицией и апломбом... а разве я мог с ней спорить по всем этим вопросам наравне? Конечно, нет. Пришлось бы поддакивать или молчать, и в итоге оказаться в дураках. Но... но был другой способ выразить своё отношение и при этом не выставить себя в глупом свете. Способ такой: не ругать, а наоборот, пылко расхваливать до небес такого малоприятного персонажа, причём особенно превозносить его самые нелепые, отталкивающие и сомнительные поступки. И тут уже поддакивать поневоле пришлось бы учительнице, под смешки всего класса... пока хватило бы её терпения.
И вот, как назло, меня вызвали отвечать именно по «Тарасу Бульбе». Вела урок учительница русского языка и литературы Наталья Вадимовна — не «Владимировна», как мы норовили её называть по более привычному имени, а именно Вадимовна, как она подчеркнула при первом знакомстве с классом. Довольно строгая, собранная, пунктуальная. У неё были какие-то собственные мнемонические словечки и поговорки, связанные с её предметом. Например, она любила повторять: «Скрипя зубами, но скрепя сердце. Потому что если сердце скрипит, то это надо уже скорую помощь вызывать!». Ещё она любила читать детям нотации. Из её излюбленных фраз: «Скажи мне, кто тебе это сказал, я его убью, и ты будешь писать правильно!» «А что это вы там, как лишенцы, сидите на задней парте?» Помню, как-то раз я опоздал на её урок минут на десять, она долго держала меня за порогом, не разрешая войти в класс, а когда я пытался было оправдаться, начиная говорить «но я...», строго перебивала на первом же полуслове:
— Что это вы всё о себе да о себе?! «Я, я»! Это у вас какая-то центропупия! Подумайте о классе, у которого вы отняли столько урочного времени!..
«Урочным» она называла время, отведённое для урока, это было ещё одним её оригинальным словечком, как и «центропупия». Ну вот, эта самая учительница вызвала меня к доске и задала вопрос о том, каковы были положительные качества казаков на примере Тараса Бульбы. Что ж, положительные так положительные... Изобразив на лице и в голосе необыкновенное воодушевление, я стал рассказывать, как суров и непримирим был отважный Тарас к разной нечисти, и как никому из врагов не давал никакого спуска и пощады. «Ничего не жалейте!» — храбро повторял он. И довольно близко к тексту повести пересказал, как не уважили казаки белогрудых, светлоликих девиц: даже у алтарей не могли эти девицы найти спасения; зажигал их Тарас вместе с алтарями, и горели они ясным пламенем, только белоснежные руки этих девиц вздымались из огня к небесам с рыданиями и криками. Но не внимали ничему суровые казаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя. И с такой замечательной отвагой и беспощадностью Тарас действовал в каждом селении!
Учительница морщилась, но терпела.
— Такова была их замечательная суровость и твёрдость, — говорил я с восхищением, — что даже беременным женщинам они не стеснялись животы вспарывать!
(Про беременных женщин это я уже от себя придумал, присочинил для красоты, в повести такого не было, но учительница не заметила).
— Да, — согласилась она с натянутой улыбкой, — и повторяли при этом: «Это вам, вражьи ляхи, поминки по Остапе!»
— А ещё из положительных качеств казакам были свойственны справедливость, великодушие, — продолжал я. — Вот, например, как они били ж*дов...
Кто такие «ж*ды» я, честно говоря, понятия не имел тогда, в десять-одиннадцать лет. По повести выходило, что это какие-то не очень хорошие люди, но у меня осталось чёткое впечатление, что поступил с ними Тарас не слишком хорошо и благородно. Поэтому этот его героический поступок — потопление всех «ж*дов» в Днепре — вполне подходил, чтобы расхвалить его на уроке в следующую очередь и выставить Тараса не в лучшем свете.
Но тут терпение учительницы кончилось.
— Э-э, нет, — вздрогнула она при слове «ж*ды». Она неожиданно рассердилась и насупила брови. — Это не надо! И откуда вы это взяли? Ведь в книжке для чтения этого нет!
Действительно, в книжке для чтения все острые места вроде сожжения живьём белогрудых девиц, накалывания младенцев на копья и потопления «ж*дов» в Днепре, были из повести выкинуты.
— А я читал по собранию сочинений Гоголя!
Выговаривать меня за то, что я проявил примерное прилежание и читал повесть по оригинальному тексту, а не сокращённому, учительница, конечно, не могла, поэтому просто хмуро отправила меня на своё место. Уже не помню, поставила ли она мне оценку за этот ответ, но если и поставила, то не ниже четвёрки — незаслуженно низкую оценку за столь подробный ответ я бы, конечно, запомнил...
Но возвращаясь к стержневой идее «Миргорода» — какова она? Как ни странно, это идея войны.
Николай Васильевич в серии повестей описал развитие военного сословия — от головореза Тараса Бульбы с сыновьями, которые «все погибли на войне», включая даже сына-предателя, до мирнейших старосветских помещиков.
Последние — это крайняя ступень развития военного сословия, перед его естественным угасанием, а тема войны в этой повести освещена так:
«Афанасий Иванович часто говорил, как будто не глядя на Пульхерию Ивановну:
— Я сам думаю пойти на войну; почему ж я не могу идти на войну?
— Вот уже и пошел! — прерывала Пульхерия Ивановна. — Вы не верьте ему, — говорила она, обращаясь к гостю. — Где уже ему, старому, идти на войну! Его первый солдат застрелит! Ей-Богу, застрелит! Вот так-таки прицелится и застрелит.
— Что ж, — говорил Афанасий Иванович, — и я его застрелю.
— Вот слушайте только, что он говорит! — подхватывала Пульхерия Ивановна, — куда ему идти на войну! И пистоли его давно уже заржавели и лежат в коморе. Если б вы их видели: там такие, что, прежде ещё нежели выстрелят, разорвёт их порохом. И руки себе поотобьёт, и лицо искалечит, и навеки несчастным останется!
— Что ж, — говорил Афанасий Иванович, — я куплю себе новое вооружение. Я возьму саблю или козацкую пику.
— Это всё выдумки. Так вот вдруг придёт в голову, и начнет рассказывать, — подхватывала Пульхерия Ивановна с досадою. — Я и знаю, что он шутит, а всё-таки неприятно слушать. Вот эдакое он всегда говорит, иной раз слушаешь, слушаешь, да и страшно станет.
Но Афанасий Иванович, довольный тем, что несколько напугал Пульхерию Ивановну, смеялся, сидя согнувшись на своем стуле».
Вот и вся их война. И ясно, что «козацкая пика», под стать воинственному Тарасу, упомянута именно для того, чтобы подчеркнуть этот контраст. И если барские привилегии, которые даются таким военным, как Тарас, можно объяснить их военной службой, то из чего проистекают барские привилегии Афанасия Петровича и Пульхерии Ивановны? Ни из чего. И вполне естественно, что народ их в следующий час истории отменяет... Впрочем, это уже, как говорится, совсем другая история...
А пока — с днём рождения, Николай Васильевич!
Journal information