
Портрет Д. Фурманова работы Сергея Малютина. 1922
7 ноября — день рождения советского писателя и революционера Дмитрия Фурманова (1891—1926). За время революции он успел побывать анархистом, эсером-максималистом, большевиком... Больше всего известен, конечно, как соратник В.И. Чапаева, о котором написал повесть, по которой был снят знаменитый советский фильм.
Однако этим революционная биография Фурманова не исчерпывается. В 1920 году во время антисоветского мятежа в гарнизоне города Верного (Алма-Ата) он сыграл ключевую роль в ликвидации восстания: вёл с повстанцами переговоры, затягивая время, пока не подошли верные части. Эти события описаны им в романе «Мятеж». Ниже приводится яркий отрывок из романа на тему о том, «как взять в руки мятежную толпу»:
«Как её взять в руки, мятежную толпу? Как из этого официального доклада построить агитационную речь, которая нам сослужила бы службу?
Прежде всего — перед лицом мятежного собрания надо выйти как сильному: и думать, мол, не думайте, что к вам сюда пришли несчастные и одинокие, покинутые, кругом побитые, беспомощные представители жалкого военсовета, — пришли с повинной головой, оробевшие... Может быть, и не прочь они толкнуться к вам за милостью, за прощением? О нет. К вам пришли делегаты от высшей власти областной, от военсовета, у которого за спиной — сила, который вовсе не дрогнул и пришёл сюда к вам не как слуга или проситель, а как учитель, как власть имеющий. Он вам открыто заявит свою волю, непоколебленную волю военсовета.
Словом — выступать надо твёрдо, уверенно, как сильному, и без малейших уступок, колебаний. Это первое: твёрдо и не сдаваясь в основном.
А второе — не выпускать ни на одно мгновенье из-под пытливого взора всю толпу, разом её наблюдая со всех сторон и во всех проявлениях: говорить — говори, но и слушай чутко разные выкрики, возгласы, одобрения или недовольства, моментально учти, отражают ли они мнение большинства или только беспомощные попытки одиночек. Если большинство — туже натягивай вожжи; если одиночки — парализуй их вначале, спрысни ядовитой желчью, выклюй им глаза, вырви язык, обезвредь, ослепи, обезглавь, разберись в этом вмиг и, поняв новое состояние толпы, живо равняйся по этому её состоянию — то ли грозовеющему, то ли опавшему, смягчённому, теряющему — чем дальше, тем больше — первоначальную свою остроту. А как только учтёшь, поймёшь — будь в действии гибок, как пантера, чуток, как мышь.
Если нарастает, вот она, близится гроза, чуешь ты её жаркое близкое дыханье, — зажми крепко сердце, жалом мысли прокладывай путь — не по широкой дороге битвы, а окольными чуть приметными тропками мелких схваток, ловких поворотов, неожиданных скачков, глубоких, острых повреждений, иди — как над ревущими волнами ходят по зыбкому, дрожащему мостику, остерегайся, озирайся, стремись видеть враз кругом: пусть видит голова, пусть видит сердце, весь организм пусть видит и понимает, потому что кратки эти переходные мгновенья и в краткости — смертельно опасны. Кто их не понимает, кто в них не владыка — тот гибнет неизбежно. Когда же минуешь страшную полосу, когда чуть задумаются бешеные волны нараставшего гнева толпы, задумаются, приостановятся и глухо гудящей, тяжкой зыбью попятятся назад, — смело уходи с потаённых защитных троп, выходи на широкую, на большую дорогу. Но — ни гу-гу. Чтоб никто не приметил, — ни в голосе твоём, ни в слове, ни по лицу твоему взволнованному, — как по тайным тропкам минуту назад скрывался ты от грозно ревевшей, близкой катастрофы. Кроме тебя одного, этого никто не должен видеть и знать. Разомкнулись тучи, миновала чёрная беда, нет больше опасности мгновенного взрыва, толпа постепенно остывает, нехотя и медленно отступает сама под напором твоих убеждающих, крепнущих слов. Не прозевай этого кризисного, чуткого момента, не упусти. Всё туже, всё туже навинчивай на крепкую ладонь эту тонкую невидимку-узду, на которую взял уверенно обезволенную, намагниченную толпу. Возьми её, пленённую тобой, возьми и веди, куда надо. Веди и будь лицом к толпе, и смотри, смотри по-прежнему пристально и неотрывно ей прямо в мутные глаза. Ни на миг не отрывайся от охмелелых, свинцовых глаз толпы, читай по ним, понимай по ним, как ворочается нутро у ней, у толпы, что там у ж е совершилось, ушло невозвратно, что т е п е р ь совершается в глубине и что совершиться д о л ж н о через минуты. Просмотришь — будет беда. Твой верный твёрдый шаг должен командой отдаваться в сердце намагниченной толпы, твоё нужное острое слово должно просверлить толстую кору мозгов и сделать там свою работу. Так надо разом: будь в этих грозных испытаньях и непоколебимо крепок, подобно граниту, и гибок, и мягок, и тих, как котёнок.
Это запомни — во-вторых.
В-третьих, вот что: знай, чем живёт толпа, самые насущные знай у ней интересы. И о них говори. Всегда надо понимать того, с кем имеешь дело. И горе будет тебе, если, — выйдя перед лицом мятежной, в страстях взволнованной толпы, ты на пламенные протесты станешь говорить о чужом, для них ненужном, не о главном, не о том, что взволновало. Говори о чём хочешь, обо всем, что считаешь важным, но так построй свои мысли, чтобы связаны были они с интересами толпы, чтоб внедрялись они в то насущное, чем клокочет она, бушует. Ты не на празднике, ты на поле брани, — и будь, как воин, вооружён до зубов. Знай хорошо противника. Знай у толпы не одни застарелые нужды, — нет, узнай и то, чем жила она, толпа, за минуты до страстного взрыва, и пойми её неумолчный рокот, вылови чёткие коренные звуки, в них вслушайся, вдумайся, на них сосредоточься. Мало того, чтобы зорким взором смотреть толпе в хмельные глаза и видеть, как играют они, отражают в игре своей внутреннюю бурю. Надо ещё понимать, отчего разыгралась она, какие силы вызвали её на волю, какие силы заставят утихнуть. И какой бы ты ни был мастер — никогда не возьмёшь на узду толпу чужими ей делами, интересами, нуждами. Можно взять и чужими, но докажи ей сначала, убеди, что не чужие это, а собственные её интересы. Тогда поймёт.
Потом, в-четвёртых.
Глянь на лица, всем в глаза, улови нужные слова, учуй по движеньям, пойми непременно и то, как передать, как сказать этой толпе слова свои и мысли, — чтобы дошли они к ней, проникли в сердцевину, как в мозг кинжал.
Если в тон не попал — пропало дело: слова в пространство умчатся, как птицы. В каждую толпу только те вонзай слова, которых она ждёт, которые поймёт, которые единственны, незаменимы. Других не надо. Другие — для другого времени и места, для другой толпы.
А вот тебе пятый совет, вовсе неожиданный:
— Польсти: з д е с ь это надо!
Не забывай того, что волнуется перед тобой не рабочая масса, которой можно и надо прямо в глаза сказать серьёзную, суровую правду, — там её поймут. И пусть будет от того стократ тяжелей, но им враз нельзя не сказать эту горькую правду. Крепостная толпа — не такая. Эту с р а з у правдой суровой не возьмешь.
Ты скажешь эту правду, скажешь всю, но не сразу — потом. Скажешь тогда, когда их мысли и сердца будут обмаслены мёдом лести, когда гладко сможет войти к ним правда — жёсткая, сухая, колючая. Они её смогут принять только незаметно для себя, как больной — лекарство в пилюле. Для т а к о г о конца, для своей цели — примени и это средство: нужную дозу лести. И оно пойдёт на пользу, искупится, окупится. Само по себе ни одно средство ни хорошо, ни плохо, оно оценивается только по достигнутым результатам. Не слюнявь, иди к цели. Ты скажи мятежникам такое, ч т о они любят слушать, от чего тают их сердца, от чего опадает их гнев, расползается-ширится доверчивость, пропадает подозрительность, настороженность, недоверие к тебе и твоему делу. А тогда — бери голыми руками. Знаешь — как следователь: он сначала вопросами пятого порядка отвлечёт и усыпит твою бдительность и недоверчивость, а потом, когда распояшешься и обмякнешь, — сам скажешь начистоту, если сам ты не кремнёвый. А какая же толпа — кремнёвая? Буйство — это не сила, буйство только разгул страстей.
Вот тебе все советы.
В последних, так сказать, на разлуку только два слова: когда не помогают никакие меры и средства, всё испытано, всё отведано и всё — безуспешно, — сойди с трибуны, с бочки, с ящика, всё равно с чего, сойди так же смело, как вошёл сюда. Если быть концу — значит, надо его взять таким, как лучше нельзя. Погибая под кулаками и прикладами, помирай агитационно! Так умри, чтобы и от смерти твоей была польза.
Умереть по-собачьи, с визгом, трепетом и мольбами — вредно.
Умирай хорошо. Наберись сил, всё выверни из нутра своего, всё мобилизуй у себя — и в мозгах и в сердце, не жалей, что много растратишь энергии, — это ведь твоя последняя мобилизация! Умри хорошо...
Больше нечего сказать. Всё».
Journal information