Александр Герасимов. Выстрел в народ. (Покушение на В.И. Ленина 30 августа 1918 года). 1961
100 лет назад, 30 августа 1918 года, революция вступила в новый этап своего развития, которого, как ни странно, никто не хотел: ни красные, ни их противники. Но он наступил... В этот день прогремели выстрелы сразу двух покушений. Первым был застрелен глава Петроградской Чека Моисей Урицкий. Вторым был тяжело, почти смертельно ранен лидер революции Владимир Ильич Ульянов-Ленин.
В чём заключалась суть нового этапа революции? В том, что до этого дня революция старалась быть мягкой и великодушной к своим противникам. Генерала Краснова отпустили под честное слово не воевать больше с Советами, черносотенца Пуришкевича амнистировали и он тоже преспокойно уехал к белым армиям, царских сановников и министров, арестованных в Феврале, выпустили из тюрем и т.д. Но белые, несмотря на то, что среди них было полно обладателей "голубых кровей", плохо понимали благородство. В ходе Ледяного похода Добровольческая армия поголовно расстреливала красных пленных (это в те самые дни, когда в Москве только готовилась амнистия Пуришкевича). Большевиков, попавших в руки к белым, линчевали на месте. А теперь и на советской территории загремели выстрелы покушений. И терпение красных кончилось. "В эти трагические дни революция переживала внутренний перелом, — писал Л.Д. Троцкий. — Её «доброта» отходила от неё. Партийный булат получал свой окончательный закал. Возрастала решимость, а где нужно — и беспощадность".
</a>У картины Александра Герасимова был не один вариант
Ленин уцелел буквально чудом: одна пуля пробила лёгкое, и оно заполнилось кровью. А вторая пуля прошила шею, где полно крупных нервов, кровеносных сосудов и т.д. И, как говорили врачи, уклонись свинец на миллиметр в ту или другую сторону, Ильич бы, безусловно, погиб.
Выстрелив в Ленина, террорист сумел скрыться, никто не успел рассмотреть даже его лица. Шофер Ленина Степан Гиль показал в день покушения: "После первого выстрела я заметил женскую руку с браунингом". Сразу раздался общий вопль: "Стреляют! Убили! Убили!.." Испуганная толпа разбежалась, двор мгновенно опустел. Гиль подбежал к упавшему на землю Владимиру Ильичу. "Сознания он не потерял и спросил:
— Поймали его или нет?
Он, очевидно, думал, что в него стрелял мужчина".
На месте покушения была арестована эсерка Фанни Каплан. Вначале Каплан вообще отказывалась от показаний:
— Я сидела в царских тюрьмах, жандармам ничего не говорила — и вам ничего не скажу. В Ленина я стреляла... Убила я его или нет? Жив он или нет?..
Потом немного успокоилась и сообщила, что ей 28 лет, зовут её Фанни Ефимовной Ройд (Каплан). "Я сегодня стреляла в Ленина. Я стреляла по собственному убеждению... Я стреляла в Ленина, потому что считаю, что он предатель, и считаю, чем дольше он живёт, он удаляет идею социализма на десятки лет". На вопросы о покушении Каплан не отвечала или отвечала односложно: "Кто мне дал револьвер, не скажу". "Сколько раз я выстрелила — не помню". "Я совершила покушение лично от себя".
Виктор Коваленко. Покушение на Ленина. 1969
М. Г. Соколов (1875-1953). Покушение на В.И. Ленина 30 августа 1918 года
Пётр Белоусов. Покушение на В.И. Ленина в 1918 году
В.Н. Пчелин (1869-1941). Покушение на В.И. Ленина в 1918 году
Тогдашний глава чекистов Яков Петерс позднее писал: "Я долго ей доказывал, что преступление, которое она совершила... перед революцией, чрезвычайно тяжёлое, и мы с ней долго спорили по этому вопросу. В конце концов, она заплакала, и я до сих пор не могу понять, что означали эти слёзы: или она действительно поняла, что она совершила самое тяжёлое преступление против революции, какое только можно было совершить, или это были просто утомлённые нервы. Дальше Каплан ничего не говорила о своих соучастниках в покушении".
Английский консул Роберт Локкарт, в камеру которого завели на время Каплан, описывал её так: "Её спокойствие было неестественным. Она подошла к окну и, склонив подбородок на руку, смотрела сквозь окно на рассвет. Так она оставалась неподвижной, безмолвной, покорившейся, по-видимому, своей судьбе до тех пор, пока не вошли часовые и не увели её прочь".
Сейчас сложно такое представить, но несмотря на ясное признание Каплан ("стреляла в Ленина я"), вокруг судьбы этой женщины разгорелась жаркая борьба — один из первых острых конфликтов между Лубянкой и ЦК партии большевиков. Петерс в тот момент, как ни покажется странным, считал, что формальный закон должен быть превыше всего, и надо долго и подробно выяснять истинную роль Каплан в покушении, а не рубить сплеча.
Глава Советского государства Яков Свердлов 2 сентября на заседании "советского парламента" — ВЦИК — предложил решить судьбу Каплан немедля:
— В деле есть её признание? Есть. Товарищи, вношу предложение — гражданку Каплан за совершённое ею преступление сегодня расстрелять.
— Признание не может служить доказательством вины, — возразил ему Петерс.
В руководстве страны столкнулись две противоположные точки зрения. Свердлов считал, что соблюдение всех формальностей, кропотливое выяснение степени вины каждого арестованного будет для революции смерти подобно. То, что Каплан причастна к покушению на Ленина, не вызывало сомнений. Следовательно, всеми тонкостями и деталями — стреляла ли она сама, или только прикрывала других террористов, можно пренебречь.
— Нам объявили войну, — доказывал Свердлов, — мы ответим войною. И чем жёстче и однозначнее будет её начало, тем ближе станет конец.
— С дела Каплан, — упорствовал главный чекист, — мы имеем шанс раз и навсегда отказаться от подмены закона какой бы то ни было целесообразностью.
Замечательный спор! Нечто вроде знаменитого спора Жеглова и Шарапова в известном советском фильме, только почти на три десятка лет раньше. Но мы видим, что оба ответа на вопрос — что важнее, закон или целесообразность? — существовали в Советской России уже тогда, сразу после Октября. И от того, кто возьмёт верх в этом споре — "Жеглов" или "Шарапов" — зависела, по большому счёту, судьба революции.
Большинство участников заседания поддержали точку зрения Свердлова. Вечером на Лубянку приехал комендант Московского Кремля Павел Мальков. У него на руках было постановление, требовавшее выдать ему Каплан. Мальков несколько раз приезжал на Лубянку, но без успеха.
"У меня была минута, — говорил позднее Петерс, — когда я до смешного не знал, что мне делать, — самому застрелить эту женщину, которую я ненавидел не меньше, чем мои товарищи, или отстреливаться от моих товарищей, если они станут забирать её силой, или... застрелиться самому".
Вот до чего дошло дело! "Шарапов-1918", в лице большевика Якова Петерса, готов был "отстреливаться от своих товарищей", чтобы спасти жизнь не кого-нибудь, а Фанни Каплан!
К счастью, до такой развязки всё-таки не дошло. В Кремле придумали блестящий и тонкий политический ход — они решили прислать на Лубянку... нечто вроде парламентёра. И выбрали на эту роль не кого-нибудь, а Анатолия Луначарского, имевшего репутацию не только одного из самых интеллигентных, культурных и образованных вождей партии, но и противника террора. В 1917 году он писал в частной переписке: "Я пойду с товарищами по правительству до конца. Но лучше сдача, чем террор. В террористическом правительстве я не стану участвовать... Лучше самая большая беда, чем малая вина".
Теперь Анатолий Васильевич рассуждал о вопросах вины и преступления уже несколько иначе. Он говорил мягко, без нажима, в философском ключе. Дано ли человеку вообще быть только праведником? "Анатолий Васильевич, — рассказывал Петерс, — дал мне урок русского языка, ещё раз деликатно напомнив, до какой степени для моих товарищей я всё ещё "англичанин". (Петерс долго прожил в Англии. — Примечание автора). "В каждом из нас, — сказал он, — сидят двое: преступник — пере-ступник и праведник — право-дник, судия"... В то утро я отдал-таки своего судью на расстрел Малькову".
Под "судией" Петерс подразумевал, конечно, не саму Каплан, а внутреннее чувство собственной правоты, "праведности". 3 сентября он решился-таки исполнить приказание. Мальков доставил Каплан в Кремль, во двор Авто-Боевого отряда... О дальнейшем рассказывал сам Мальков в своих воспоминаниях: "Расстрел человека, особенно женщины — дело нелёгкое. Это тяжёлая, очень тяжёлая обязанность, но никогда мне не приходилось исполнять столь справедливый приговор, как теперь... К моему неудовольствию, я застал здесь Демьяна Бедного, прибежавшего на шум моторов... Увидев меня вместе с Каплан, Демьян сразу понял, в чём дело, нервно закусил губу и молча отступил на шаг. Однако уходить он не собирался. Ну что же! Пусть будет свидетелем...
— К машине! — подал я отрывистую команду, указав на стоящий в тупике автомобиль.
Судорожно передёрнув плечами, Фанни Каплан сделала один шаг, другой... Я поднял пистолет...
Было 4 часа дня 3 сентября 1918 года. Возмездие свершилось. Приговор был исполнен. Исполнил его я, член партии большевиков, матрос Балтийского флота, комендант Московского Кремля Павел Дмитриевич Мальков, — собственноручно. И если бы история повторилась, если бы вновь перед дулом моего пистолета оказалась тварь, поднявшая руку на Ильича, моя рука не дрогнула бы, спуская курок, как не дрогнула она тогда...".
Газета "Известия" напечатала короткое сообщение: "Вчера по постановлению В. Ч. К. расстреляна стрелявшая в тов. Ленина правая эс-эрка Фанни Ройд (она же Каплан)".
До официального объявления красного террора оставалось ещё два дня. Но фактически необходимый для этого перелом в настроениях уже случился: оказавшись перед вопросом "лучше ли сдача, чем террор?", революция сделала свой выбор и решила защищаться...
P.S. Вот ещё один ракурс событий 30 августа 1918 года: для множества людей случившееся тогда событие, почти смертельное ранение Ленина, стало повторением крестной жертвы основателя христианства.
Лучше других это уловил и откровенно выразил большевик Владимир Бонч-Бруевич, который от РСДРП долгие годы занимался общением с верующими, и хорошо понимал их психологию. Он писал о своих эмоциях при виде раненого Ильича (выделение моё):
"Он [Ленин] затих, закрыв глаза. Через минуту застонал тихонько, сдержанно, точно боясь кого-то обеспокоить.
— И зачем мучают, убивали бы сразу... — сказал он тихо и смолк, словно заснул. Лицо стало ещё бледней и на лбу появился желтоватый восковой оттенок...
Худенькое обнажённое тело Владимира Ильича, беспомощно распластавшееся на кровати, — он лежал навзничь, чуть прикрытый, — склонённая немного набок голова, смертельно бледное, скорбное лицо, капли крупного пота, выступившие на лбу, — вдруг напомнили мне какую-то знаменитую европейскую картину снятия с креста Иисуса, распятого попами, первосвященниками и богачами... Я невольно подумал... не являемся ли и мы счастливыми современниками нового явления народу того, кого так долго ожидало исстрадавшееся человечество...
Дыхание становилось тяжёлым, прерывистым... Он чуть-чуть кашлянул, и алая кровь тихой струйкой залила его лицо и шею... Почти безжизненное тело его прикрыли белой простыней".
Владимир Кленов. Ленин и рабочие. Покушение. 1967 Герасимов и Коваленко, пожалуй, лучше передали на своих холстах религиозное восприятие покушения, чем другие художники, а картина Кленова и вовсе напоминает христианскую икону
Главное тут, конечно, именно сравнение Ильича с Иисусом, и даже осторожно выраженное предположение, что Ильич — это и есть второе явление Иисуса Христа. Кстати, в переизданиях своих воспоминаний после 1923 года Бонч это предположение убрал (или это сделали его редакторы). Конечно, с точки зрения марксизма и научного материализма, это чистейшей воды ересь, "бончизм", как снисходительно товарищи по партии называли подобные идейно невыдержанные высказывания Бонча. Но не так было для множества людей, только вчера примкнувших к революции и выросших, воспитанных на религиозной системе ценностей. В их мировоззрении жертвоприношение Ильича идеально ложилось на то место, которое ранее занимала евангельская жертва Христа. Вместо гвоздей Иисуса — пули Каплан, чем одно хуже другого? А почти чудесное выздоровление Ильича было аналогом воскрешения Иисуса.
Недаром газета "Правда" 1 сентября вышла под характерной, почти мистической шапкой: "Ленин борется с болезнью. Он победит её! Так хочет пролетариат, такова его воля, так он повелевает судьбе!".
Прочитав это, уже когда ему стало легче, Ленин, по воспоминаниям того же Бонча, пришёл в негодование:
— Смотрите, что пишут в газетах?.. Читать стыдно... Пишут обо мне, что я такой, сякой, всё преувеличивают, называют меня гением, каким-то особым человеком, а вот здесь какая-то мистика... Коллективно хотят, требуют, желают, чтобы я был здоров... Так, чего доброго, пожалуй, доберутся до молебнов за мое здоровье... Ведь это ужасно!.. И откуда это? Всю жизнь мы идейно боролись против возвеличивания личности, отдельного человека, давно порешили с вопросом героев, а тут вдруг опять возвеличивание личности! Это никуда не годится. Я такой же, как и все... В какие-то герои меня произвели, гением называют, просто чёрт знает что такое!
Один из участников этого разговора, старый большевик П. Лепешинский пошутил:
— А патриарх Тихон, пожалуй, чего доброго, причислит вас к лику святых. Вот уж доходный будет святой...
Но, как бы конфузливо ни смеялись большевики, не исключая и самого Ильича, видя такую реакцию в народе, подобное восприятие в годы революции сыграло немалую, а может быть, и решающую роль в переломе событий в их пользу.
По преданию, король франков Хлодвиг, принимая крещение и узнавая для себя евангельскую историю, выразил сожаление, что в момент распятия Иисуса не было рядом его, Хлодвига, с верной дружиной: они бы защитили осуждённого от палачей и спасли от казни.
Можно сказать, что советская история с 30 августа 1918 года пошла не по классическому евангелию, а по "евангелию от Хлодвига". Знаменитое послание красноармейцев Ленину о взятии Симбирска было выдержано вполне в духе легендарных слов Хлодвига: "Дорогой Владимир Ильич! Взятие Вашего родного города — это ответ на одну Вашу рану, а за вторую будет Самара." И, как бы внутренне ни возмущался Ильич таким "возвеличиванием его личности", ему приходилось отвечать на это послание точно в тон...
Из мемуаров старого большевика Василия Васильева:
"Далеко за Симбирском мы зачитывали перед строем ответ выздоравливающего Ильича: «Взятие Симбирска — моего родного города — есть самая целебная, самая лучшая повязка на мои раны. Я чувствую небывалый прилив бодрости и сил. Поздравляю красноармейцев с победой и от имени всех трудящихся благодарю за все их жертвы».
Радости, воодушевлению бойцов не было границ..."
Памятник на месте покушения на В. И. Ленина. Увидев первый, ещё деревянный памятный знак на месте покушения, Владимир Ильич был недоволен и сказал: "Напрасно, это лишнее... Пустяками занимаетесь!"
Journal information