День в истории. Мешочники

Плакат «Мешочник — враг транспорта, враг республики». Неизвестный художник. Москва, 1920 год. Так выглядел мешочник с точки зрения большевиков

8 марта 1919 года Совнарком принял декрет о прекращении с 18 марта до 10 апреля пассажирского сообщения для увеличения подвоза продовольствия и угля к крупным городам. Конечно, с точки зрения тогдашних и нынешних буржуев и их подпевал, это был ужасный тиранический акт, мешавший отдельным гражданам возить продовольствие из деревни в город своим ходом, в мешках.
На самом деле эта мера, в числе других, спасала городское население от голодной смерти. Просто потому что никакие мешочники (то есть частные граждане с мешками), чисто арифметически, не cмогли бы доставить в города количество продовольствия, нужное для выживания горожан. Не говоря уж о том, что далеко не у всех горожан была возможность покупать хлеб по завышенным ценам, которые диктовали спекулянты.
Во Франции в аналогичной ситуации, после отмены термидорианцами якобинского «максимума» цен, по данным академика Евгения Тарле, погибло от голода около миллиона городских санкюлотов, то есть наименее обеспеченных слоёв населения. Это составляло около 4% всего тогдашнего населения страны (25 млн). Так было бы и в Советской России, если бы большевики предоставили решение продовольственного вопроса благословенной «Невидимой Руке Рынка». К счастью, они этого не сделали...


Почтовая открытка с сатирическим рисунком, изображающим мешочников

А либеральная пресса в РСФСР весной и летом 1918 года (да, она ещё выходила), наоборот, сочувствовала мешочникам, и высмеивала борьбу с ними.


Рисунок Казимира Груса. Журнал «Новый Сатирикон», июнь 1918.
Тайна чужой флоры.
— Дяденька, а что он это делает?
— А это, видишь ли, австралийский красноармеец в местного мешечника стреляет...

А желающим узнать, каковы в действительности были экономические взаимоотношения сельского и городского населения, и могло ли последнее прокормиться и выжить за счёт «мешочничества», советую читать весьма красноречивый рассказ Михаила Зощенко «Попугай».

Михаил Зощенко. Попугай
«Нынче нам, братцы мои, великолепное житьё. Всё-таки еда хорошая: щи там или что другое… Мясо опять же. А которым по праздникам бабы, может, и пироги с капустой пекут. Вот оно какое великолепие!
На таких харчах мы, братишки, и позабывать стали, что это за голод такой. Позабывать начали, как это мы голодовали раньше, скажем, в девятнадцатом году.
А ведь и голодовали же мы, братцы, в свое время! Хлеб был в диковинку. Вспомнить удивительно.
А впрочем, не все, скажем, голодовали. Которые мужички, крестьяне то есть, – не плохо те жили. Всё им из города везли: инструмент и драгоценные изделия, и ценности всякие.
Уж и покланялся же город деревне. Покланялись городские мужичкам. А шельма же, братцы, мужичок наш, полюбовно будет это сказано! Ах ты, шельма какая!
Баба моя — кокетка, надо сказать, — зеркало повезла раз в деревню. Небольшое такое зеркальце, но, скажем, рожу всю видно. Повезла, братцы мои. Думала, к празднику мало-мальски пуд мучки сволокет назад. Плакалась ещё, дура такая: как это, говорит, тяжесть такую повезу.
Приехала в одну деревню. Куда там!
Часишки, зеркала, рояли — в каждой избе. А тут, извините за выражение, небольшое зеркальце.
Ткнулась баба моя в одну избу — шесть куриных яиц дают. В другую ткнулась — опять шесть куриных. Вот, думает, клюква.
— Куда же, спрашивает, мне куриные яйца в дорогу? Дайте хоть крупы какой-нибудь или мучки, что ли.
Не дают.
— А нет, говорят, за зеркала у нас официальный тариф — на куриные яйца.
Так и вернулась баба моя ни с чем.
Мужик-то, впрочем, один прельстился зеркалом.
— Эх, говорит, жалко, что махонькое зеркальце. Я бы, говорит, для тебя нарушил все нормы, дал бы тебе крупой. Ну да неподходящее зеркальце. Мне, говорит, такое надо, чтоб и ноги видать было.
И зачем ему, братцы мои, ноги нужно видать?
Ах, шельма какой мужик!
А я вот тоже раз съездил. За Вологду. Смешно вспомнить. Попугая вез.
И ни за что бы я не поехал, да опять-таки баба моя пристала.
Баба моя — кокетка, надо сказать, — от хлеба с малороссийским сальцем нипочём не откажется… Пристала и пристала. Поезжай да поезжай.
Ну и соседи тоже:
— Поезжайте, говорят, Семён Семёныч. Вы человек разговорчивый — вкрутите мужичкам.
А мне что? Я и поехал.
А перед отъездом-то разговоры всякие были. Чего везти в деревню. Одни говорят: ленты вези, кружева. Другие — ситчик попестрей. Третьи — бусы. Что дикарям, ей-богу.
Пошёл я на толкучку. Думаю, куплю-ка, в самом деле, такую вещь, чтобы сразу в рожу кидалась.
Вот и купил, братцы мои, попугая в клетке.
Сидит, представьте себе, на толчке многоуважаемая дама такая (может быть, бывшая графиня) и домашним барахлом торгует. И тут же при ней клетка, а в клетке попка. И сидит эта попка на кольце, качается и орет по-французски: шармант, что в переводе на русский язык — прелестно значит.
Вот, братцы мои, я и приобрёл птицу эту. То-то, думаю, удивлю деревню.
И удивил, слов нету.
А купил я эту попку за недорого. Хлебом, не помню — восемь, не помню — десять фунтов дал.
И вскоре после этого и поехал. В теплушке ехал. Разговор, помню, поднялся вокруг меня, смех.
— Куда, спрашивают, везёшь птицу? Зачем?
— Везу, говорю, в деревню на хлеб менять. Почем, спрашиваю, попугаи в этих местах ходят? В какой цене? Не продешевить чтобы.
Смеются.
— Товар, говорят, неизвестный.
Предложил мне тут какой-то субчик полпуда ядрицы за птицу, да не отдал я.
Приехал в одну деревню. Народ вокруг меня столпился. Хохочут. Ребята тоже хохочут. Прутьями дразнят птицу. Под перья ей дуют.
«Ну, думаю, понравился товар».
Принялся я с бабой одной торговаться и совсем было в цене сошёлся, да явился какой-то инвалид, что ли. Из армии.
— Стоп, говорит, братцы! Обман. Попка эта — ненастоящая. Настоящая попка «дурак» орёт, а эта, говорит, что-то невнятно произносит.
Ну и смутил сделку, чёртов инвалид. Пуд только стала давать баба.
Дальше я пошёл.
В одну, в другую деревню — не берут. Хохочут, под перья дуют, а не берут. А которые бы и взяли, да обижаются, зачем «дурак» не произносит.
Два дня мотался я, братцы мои, с птицей, запарился, утомился — сказать невозможно. Прямо бы за полпуда отдал. Но и полпуда перестали давать.
— Вид, говорят, у птицы плохой.
А это верно: птица тоже запарилась. Всё-таки дорога, да и под перья дули, да и ронял я её раза два.
И вот посоветовал мне один старичок в дальнюю деревню идти. «А то, говорит, народ тут при железной дороге балованный, чего хотят — сами не знают».
Вот я и пошёл.
А путь дальний. Жара. Пылища в нос бьёт. Чересчур я тогда утомился. Вижу, и птица моя утомилась до невозможности. С кольца своего сошла, сидит внизу, нахмурившись, и хлеб не клюет.
«Ну, думаю, не скончалась бы раньше времени. Плохой вид. Вот, думаю, глупость какая будет, ежели так».
А сам всё нажимаю, всё быстрей да быстрей.
И вот пришёл к вечеру в нужную деревню.
— Ну, говорю, попка, подбодрись.
В одну избу зашёл.
— Не нужно ли, говорю, попугая?
— Нужно, — говорит мужик. — А почём товар? Покажи.
Стал я ему попку показывать, смотрю: лежит моя птица брюхом кверху, и лапки у ней врозь.
Обиделся мужик.
— Что ж, говорит, это ты дохлой птицей торгуешь?
Ох, чуть я не прослезился тогда. Вывалил попку из клетки, клетку бросил.
А мужик хохочет надо мной.
— Перестань, говорит, клетку бросать. Я тебе за неё шесть куриных яиц дам.
И дал.
— А жалко, говорит, что скончалась птица. Я бы, говорит, за неё четыре пуда дал. Мне, говорит, очень последнее время попугаи нужны. Если, говорит, у тебя ещё будут продажные попки — валяй, приноси.
Я говорю:
— Ладно. Принесу. Держи карман шире.
В общем, я вернулся домой в полном огорчении и больше в деревню не ездил».