Дмитрий Стариков. В руках в момент этой съёмки он держал гитару...
Как ни странно, но с этими двумя людьми судьба меня свела практически в один день в 1989 году, и умерли они оба почти в один день, хотя одному было 50, а другому — уже под 80. И между собой они были хорошо знакомы, только одного (Сергея Биеца) знала и более широкая публика, а второй (Дмитрий Стариков) как общественный активист был известен в достаточно узких кругах. Но странное дело — я уже упомянул, что Сергей первым начинал строить баррикады возле Белого дома в 1993 году. Так вот, вторым, кто ему стал помогать это делать, был именно Дмитрий...
Но для меня более важно и интересно было то, что Дмитрий ниточкой своей жизни и нашего знакомства связывал и меня с почти былинными, доисторическими временами — старого поколения революционеров. Подумать только — ведь он своими глазами видел живого народовольца, Николая Морозова! Когда он ребёнком лежал в больнице, в той же палате лечился и старичок Морозов. Потом он говорил о нём: "Всё-таки Морозов завоевал себе какое-то уникальное место в обществе — и усадьбу сохранил, и печатался, хотя до революции был кадетом, и его могли бы не печатать. А для тогдашней умеренно-фрондёрской интеллигенции народовольцы, как ни странно, были образцом гуманизма. Потому что считалось, что они уничтожали не всех подряд, а очень выборочно, и в этом проявлялась их гуманность. Так что библиотекарши [в 50-е годы] с уважением на меня посматривали, когда я брал книги Морозова."
А со старым большевиком Николаем Николаевичем Баранским (1881—1963) Дмитрий и вовсе был хорошо знаком, как со своим преподавателем в вузе, и вёл с ним пространные беседы. Баранский был участником ещё Таммерфорсской конференции РСДРП декабря 1905 года, той самой, где впервые встретились Ленин и Сталин. На Старикова этот факт в 50-е годы произвёл неизгладимое впечатление, он говорил мне о Баранском так: "Вот представляешь, человек, который видел, как знакомятся два человека, у него на глазах. И один из этих людей — Ленин, а другой — Сталин".
Баранский говорил Старикову вещи, которые того неизменно шокировали. Например, будучи в молодости свободолюбцем, Дмитрий тогда считал себя по взглядам анархистом. И вдруг Баранский ему говорит: на каторге они, эсдеки, очень враждовали с анархистами, дрались с ними насмерть, так как те были бандиты. И тут Стариков задумался, так ли уж хороши анархисты, которым он до этого симпатизировал...
Другой раз Баранский в разговоре сказал Дмитрию:
— Какое дело мы сделали! Весь мир перевернули!.. А теперь я иногда думаю — а стоило ли?..
Дмитрий тогда, грешным делом, подумал, что Баранский, очевидно, выжил из ума, если сомневается, поскольку для самого Дмитрия оправданность революции 1917 года тогда была непреложным фактом. Меня эта фраза Баранского тоже немножко удивила — со стороны "чистого" большевика она была бы как-то странна. Но, учитывая, что Баранский был ещё и какое-то время меньшевиком, а главное свойство меньшевиков, как справедливо замечал Н. А. Семашко — рефлексия, это уже не так удивительно.
Ничуть не странно, что в 50-е годы Стариков избрал себе самую свободолюбивую, самую модную среди молодёжи профессию — геологию. Как называлась знаменитая картина, которая привела в негодование Н.С. Хрущёва на выставке в Манеже? Именно так она и называлась — "Геологи"... Как-то я спросил у Дмитрия, что сделало модной эту профессию, и чем он объясняет тот гнев Никиты Сергеевича. Он ответил: "Это было что-то вроде хождения интеллигенции в народ, поскольку именно эта профессия создавала такую возможность — откровенно пообщаться с народом, узнать о том, что творилось в предыдущую эпоху... Геолог, с одной стороны, и в коллективе, в геологической экспедиции, и в то же время одинок, часто работает в одиночку. А геологи на той картине были слишком мрачными, невесёлыми, и это вызвало гнев Хрущёва, так как они должны были быть радостные, улыбающиеся, сияющие..."
В 70-е годы Стариков принял участие в диссидентском движении, что тоже было вполне логично для пламенного свободолюбца, пусть и "левого".
И к 80-м годам он стал тем, кем я его и встретил — "красным горбачёвцем". Да, была такая странная, ныне почти вымершая порода людей — "красные горбачёвцы". (В прошлом году мне уже приходилось писать некролог своему доброму знакомому из этой исчезающей породы — Жоресу Медведеву). Такие люди мечтали о социализме и СССР с широкой политической свободой, "плюрализмом". И вот пришёл благословенный Михаил Сергеевич Горбачёв и осуществил все их заветные мечты. В СССР наступил долгожданный золотой век. Но затем, как некий «Deus ex machina», явился злой Ельцин, этот проклятый Бульдозер, и всю эту дивную идиллию дотла смёл и разрушил. Должен сказать, что даже 30 лет назад, несмотря на мою тогдашнюю молодость, такие взгляды казались мне наивными. И слушая пламенные панегирики Дмитрия в честь его кумира, я посмеивался. Но, несмотря на всё это, часто я слышал от него и нечто интересное, что западало мне в память.
Вот примеры некоторых его рассуждений:
"Во Французской революции Робеспьера прозвали неподкупным. У нас в 1917 году это было бы невозможно — все, от Милюкова до Ленина, были неподкупными. Тем не менее Французскую революцию называют Великой... А как же нашу?".
"Роман "Мастер и Маргарита" — бульварный, неглубокий роман, таких романов сколько угодно было в начале века, где по-всякому изображались и Иисус, и восхвалялся кто угодно — и Иуда, и дьявол... Повесть "Собачье сердце" — фашистская, а фильм гениальный, превосходный. Швондер в книге совсем не симпатичный, а в фильме вызывает симпатию. Фанатик такой...
— Но он же дурак, — заметил кто-то из присутствовавших.
— Дурак, да, но искренний, преданный... В 30-е годы я вижу Шарикова успешным партийным деятелем, Преображенского — лауреатом Сталинской премии, а Швондера — сидящим в лагере или расстрелянным. И поэтому сочувствую Швондеру... Преображенский умеет найти подход к людям, у него уже есть связи в верхах... А Швондера через двадцать лет расстреляют.
— Но и Преображенского могли посадить, — заметил другой участник разговора.
— Такие не пропадали. Он — вроде таких, как академик Павлов или граф Толстой... Такие не пропадали."
"В "Броненосце "Потемкин" были показаны массы в революционном действии. Но личностей там не различишь, все сливаются в одно. И массам это не понравилось. Потом появился "Чапаев", где все личности — Чапаев, Петька, Анка, Фурманов..."
"Какая, например, красивая аббревиатура — "СССР"... Но при этом надо заметить, что при Сталине пришла новая мода — называть всё полными именами. Причём любопытно, что то, что реально работало — Совмин, называли по-прежнему сокращённо. А, допустим, Верховный Совет никому и в голову не приходило называть ВерхСовом, но и власти никакой у него не было."
"Стиляги (они же фарцовщики) изначально с презрением относились к народу. На всё у них была одна оценка: "Гэвно!" — ещё с таким небывалым в русском языке английским прононсом. Даже шестидесятники, типа Аксёнова — тоже "гэвно". В 1960 году в молодёжной кампании однажды слушали с магнитофона запись песен Булата Окуджавы. Это была своеобразная "чёрная месса". Один парень после песен встал и демонстративно на глазах у всех ударил девушку по лицу. И — никто не вступился, как будто так и надо. Это было освобождение от морали, так воспринимались тогда песни Окуджавы. И девушка эта не заплакала, не убежала, а осталась сидеть, как ни в чём не бывало."
Как-то раз Дмитрий услышал такое мнение: "Чубайс — вовсе не либерал, а самый настоящий барин-крепостник, который, когда провинился перед ним один крестьянин, порет всю деревню. Так же и Чубайс за чью-то неуплату отключает свет у целого города, в том числе и у тех, кто уплатил."
И тут же метко поправил: "Всё это верно, только с той поправкой, что все либералы в России исторически были такими же крепостниками."
Ещё стоит отметить, что он был страстным библиофилом. До конца жизни интересовался ежегодными книжными ярмарками. Однажды сказал, что может подолгу смотреть на свои книжные полки, раздумывая: а не поставить ли рядом томики такого-то и такого-то мыслителей? При жизни они враждовали, но возможно, теперь, стоя бок о бок на полке, подружатся... Пожалуй, в наше время такого отношения к книгам и не встретишь.
Мы ни единого дня за 30 лет знакомства не были с Дмитрием единомышленниками, но тем не менее мне жаль, что я больше никогда не услышу его суждений, иногда казавшихся мне верхом абсурда, а иногда парадоксальных и заставлявших задуматься...
Journal information