Иван Евстигнеев (1899—1967) и Виктор Дмитриевский (1923—2006). Большевики Замоскворечья во главе с Павлом Карловичем Штернбергом обстреливают Кремль. Ноябрь 1917 года. Картина украшала вестибюль Государственного астрономического института имени П.К. Штернберга при Московском университете
11 ноября 1917 года в Москве продолжались бои между красными и белыми. Красным удалось добиться ряда успехов и начать обстрел Московского Кремля с Воробьёвых гор и Котельнической набережной. Американский журналист Джон Рид рассказывал о реакции, которую вызвала эта бомбардировка Кремля:
"«Они бомбардируют Кремль!» Эта новость почти с ужасом передавалась на петроградских улицах из уст в уста. Приезжие из «матушки Москвы белокаменной» рассказывали страшные вещи. Тысячи людей убиты. Тверская и Кузнецкий в пламени, храм Василия Блаженного превращён в дымящиеся развалины, Успенский собор рассыпается в прах, Спасские ворота Кремля вот-вот обрушатся, дума сожжена дотла. Ничто из того, что было совершено большевиками, не могло сравниться с этим ужасным святотатством в самом сердце святой Руси. Набожным людям слышался гром пушек, палящих прямо в лицо святой православной церкви и разбивающих вдребезги святая святых русской нации.
15 (2) ноября комиссар народного просвещения Луначарский разрыдался на заседании Совета Народных Комиссаров и выбежал из комнаты с криком: «Не могу я выдержать этого! Не могу я вынести этого разрушения всей красоты и традиции…»
Малый Николаевский дворец в Кремле, повреждённый артиллерийским огнём во время боёв в Москве.
Вечером в газетах появилось его заявление об отставке:
«Я только что услышал от очевидцев то, что произошло в Москве.
Собор Василия Блаженного, Успенский собор разрушаются. Кремль, где собраны сейчас все важнейшие художественные сокровища Петрограда и Москвы, бомбардируется.
Жертв тысячи.
Борьба ожесточается до звериной злобы.
Что ещё будет? Куда идти дальше?
Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен.
Работать под гнётом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя.
Вот почему я выхожу в отставку из Совета Народных Комиссаров.
Я сознаю всю тяжесть этого решения, но я не могу больше…»".
Кстати, в ходе дальнейшей революции Московскому Кремлю пришлось выдержать ещё один обстрел — 6 июля 1918 года, во время восстания левых эсеров, по нему стреляли из артиллерии восставшие...
В. Бонч-Бруевич так описывал этот момент: "Нарядное солнце заливало старинные здания Кремля, поблескивая на золотоносных куполах собора. Вдруг что-то ухнуло, затрещало, заколебалось и вслед за тем посыпалось и зашуршало.
— Стреляют! Это артиллерийский выстрел! - крикнул кто-то...
Благовещенский собор был пробит...".
Но это был единственный выстрел, попавший по Кремлю.
— Ведь они и стрелять-то не умеют! — добродушно смеялся Ленин над этой бомбардировкой. — Метят все в Кремль, а попадают куда угодно, только не в Кремль...
(В других воспоминаниях Бонча эта фраза Ильича приведена как "а попадают в Арбат", но потом он решил, видимо, смягчить её).
Последствия этих обстрелов описывал, в частности, посетивший в 1920 году Москву Герберт Уэллс: "сохранилось немало следов ожесточённых уличных боев начала 1918 года. Один из куполов нелепого собора Василия Блаженного, у самых ворот Кремля, был разбит снарядом и всё ещё не отремонтирован." Видимо, знаменитому иностранцу причины, по которым дрались между собой эти загадочные русские, казались столь же "нелепыми", как и собор Василия Блаженного.
А в общем, революция есть революция, ни её противники, ни сторонники в своих действиях не церемонятся, и интеллигент Луначарский со своими рыданиями и сетованиями был совершенно неправ... "Не преуменьшайте ни одного из зол революции, — говорил позднее Владимир Ильич иностранным товарищам. — Их нельзя избежать. На это надо рассчитывать заранее: если у нас революция, мы должны быть готовы оплачивать её издержки".
...И несколько слов об астрономе и революционере Павле Штернберге (1865—1920), который руководил обстрелом. Это был замечательный человек, умевший сохранять хладнокровие в самых неожиданных ситуациях. Например, однажды в его обсерваторию явилась с обыском полиция, а у него там действительно было спрятано оружие. Павел Карлович великолепно разыграл возмущение перед полицейскими и накинулся на них с обвинениями: «Да знаете ли вы, что от одного повышения температуры от вашего тела изменится качание маятника, и время во всей России станет неверным?». Смущённые и напуганные такой угрозой полицейские ретировались...
А это из воспоминаний дочери Штернберга Елены Офросимовой-Штернберг. Она училась уже в старших классах гимназии. Была у них учительница рукоделия, забитое существо. Пользуясь её беззащитностью, дети с той неосознанной жестокостью, которая бывает им свойственна, всячески над ней издевались. В числе главных зачинщиц была Лена Штернберг. Однажды во время урока она заявила, что она больна пляской святого Витта и, выскочив на середину класса, стала под общий хохот кривляться, изображая эту «пляску». В этот момент в класс вошла начальница гимназии и потребовала от девочки, чтобы она извинилась перед учительницей. Та отказалась: «Стану я просить извинения у какой-то Лизки…»
На учительском совете вопрос был поставлен ультимативно: либо девочка в недельный срок извинится перед учительницей, либо её исключат из гимназии.
— Ну, и что же ты решила делать? — спросил П.К. Штернберг, когда дочь рассказала ему обо всем.
— Конечно, не извинюсь! Пусть исключают.
К её удивлению, отец не сказал ни слова. Но в каждый день этой мучительной для неё недели отец за обедом задавал всё тот же короткий вопрос:
— Ты извинилась?
И она всё так же вызывающе-дерзко отвечала:
— Нет!
Наступил последний день данного ей срока. За обедом отец, как всегда, спросил: «Ты извинилась?» И услышал то же дерзкое: «Нет!»
И тут он высказал всё. При этом не кричал, говорил спокойно, даже холодно, но весь тон его был полон пренебрежения и презрения к дочери.
— Ты ходишь, задрав голову, и чувствуешь себя героиней, — говорил он. — Дешёвое же твоё геройство. Ты прекрасно знаешь, что родители не дадут тебе остаться неучем, переведут в другую гимназию. Ты по-прежнему будешь сыта и одета. А понимаешь ли ты, что если ты не извинишься, то твоей учительнице, которую ты посмела так унизить, при существующих порядках придётся уйти из гимназии? Ты, сытая, избалованная, из-за глупого бахвальства лишаешь человека куска хлеба. Вот ты как-то позволила себе передразнить её, что она неправильно выражается. А в чём твоя заслуга, что ты правильно говоришь? Только в том, что ты окружена образованными людьми, которые всегда поправляют тебя. Что ты сделала в жизни? Принесла ли хоть кому-нибудь пользу, заработала ли хоть копейку денег? И ты смеешь издеваться над человеком, который всю жизнь трудится, лишь потому, что она — дочь рабочего, а ты — дочь профессора. Так ведь это мой труд, мой ум, а ты-то здесь при чём? Ты не хочешь извиниться перед обиженным тобою человеком потому, что мнение таких же глупых и бессердечных девчонок тебе дорого. Ты не смеешь вести себя так безобразно с другими учителями, а в отношении её ты позволила себе выходку лишь потому, что она слабая и беззащитная. Какая низость! Мне стыдно, что у меня такая дочь…
«Он резко отодвинул от себя тарелку и ушёл, не закончив обед, — рассказывала Е.П. Штернберг. — Меня охватил жгучий стыд за своё недостойное поведение и щемящее чувство жалости к доброму, беззащитному человеку. Я не спала почти всю ночь, желая лишь одного, чтобы скорей наступил тот момент, когда я смогу принести учительнице свои извинения. Многое я передумала за эти бессонные часы, многое поняла, во многом изменила взгляд на свои взаимоотношения с окружающими».
Погиб П. Штернберг в 1920 году, от болезни, которую получил при форсировании на фронте Иртыша. При 26 градусах мороза автомобиль, в котором он ехал, провалился под лёд...
Молодому товарищу П. Штернберг подарил как-то на память книжку, на которой написал: «Пистолет вместо Майн Рида — участь вашего поколения. Своё будущее вы завоёвываете своими руками. Я стар – и я завидую…»
Journal information